Она открывает дверь в сумеречный дом, кормит кота, думает не о том, ставит вариться пельмени.

Он едет притихший, поникший, в карман положив очки, думает, что не любит ее почти, а весна — к перемене.

Она собирает сумку, скрывая дрожь, вслух говорит- ну! теперь-то меня не возьмешь! Теперь я под пули да под порошь, дай только выйду вон.

Он, выходя из черной дыры метро, думает: что за драма, разруха, погром, черные кошки, баба с пустым ведром, слепое окно.

Она, натянув чулки, шпильки в локоны вдев, плачет о мизерной ерунде — не то о сгоревших пельменях на сковороде, не то о пустой душе.

Он, дверью хлопнув машины, бежит быстрей , чувствуя, как горит в голове огнь Помпей, лавиноообразно скользит тоска по вискам.

С трудом повернув ключи — с той стороны застряли — молчит.

Она ... Не уже.

Не ушла. Почти.

Сегодня не надо ее искать.

Потом на пол упадут очки, плащи, вешалка, ошалевший кот, старый комод, от торшера свет.

Она утыкается носом в его живот, он вздыхает — какого лешего?

И засыпает, глотнув тишины в ответ.

—--

а я продолжаю смотреть на окна их тёмных жилищ,

в дома, где не кнут,но пряник — фетиш.

А у нас с тобой что имеется общего?

Если быть честными.

Если хотя бы точными.

Исключительно темнота между рук

с привычкой вести на паблик игру.

Он, за спиной, с грубостью вящей:

Если перешагнешь через меня, лежащего,

Я не то что не вырасту — я умру.