Прошлым летом я решил провести часть своего отпуска в солнечном, жарком Вьетнаме. Никто из моих приятелей не смог составить мне добрую компанию, и ехать пришлось одному, что, впрочем, никак не удручало меня, потому что одиночкой я ездил отдыхать уже не в первый раз. Одному мне, пожалуй, даже комфортнее: день планируешь ровно так, как тебе хочется, можно вволю фотографировать, не приходится безучастно соглашаться на предложенные кем-то вечерние попойки, и даже если представится познакомиться с одинокой какой-нибудь девушкой, одному это даётся отчего-то много проще.

Две недели пролетели ни быстро, ни медленно, а, наверное, именно так, как и должны были при разумном их использовании. Ни с какой девушкой я так и не познакомился, хоть в нашем отеле и проживали две подружки, одна из которых была очень даже миловидной, но, видимо, не представился подходящий случай или не нашёл я в себе должной смелости. Поглядывал на неё лишь издали на пляже, сделал украдкой несколько хороших снимков точёной фигурки, несколько раз встречал в ресторане при отеле, но она каждый раз была будто бы чем-то озабочена или глубоко задумчива, что я не решился вторгаться к ней.

Ранним утром в последний мой день в этой красивой азиатской стране к отелю подъехал автобус, собрал всех отъезжающих домой туристов, и неспешно, как регламентируют вьетнамские правила, поплёлся в аэропорт города Хошимин. Путь этот длился томительно долго, по меньшей мере часов пять, хоть ехать там всего двести километров! Пассажиры обречённо, как могли, убивали время: кто-то листал журнал, другие играли в бесполезные игры на своих смартфонах, и каждый, наверное, сокрушённо ожидал предстоящего теперь перелёта в Москву, что и вовсе обещал изнурительные девять часов в тесном салоне самолёта.

В юности я крепко увлекался тяжёлой атлетикой, в спортивном зале проходила добрая треть моего свободного времени. Несколько лет упорных тренировок, однако, так и не дали мне внушительную мышечную массу: наверное, пребывая в безденежном студенчестве, я недостаточно ел. Вместо этого упрямое моё желание стать таким же огромным парнем, как те кумиры, что улыбались мне с плакатов на стенах, привело лишь к серьёзной поясничной грыже, с которой я теперь хоть и нормально уживался, но ровно до тех пор, пока не совершал однажды круто неосторожное движение или, что чаще, не поднимал что-нибудь тяжёлое. Сразу за этим спина моя начинала так капризничать, что иной раз не позволяла несколько дней кряду нормально передвигаться. Дважды доходило до того, что я и вовсе ложился пластом на кровать, с которой не вставал неделю, вынужденно заставляя себя сквозь невыносимую боль доползать лишь в туалет и обратно.

И окажись же так, что как раз в нашем автобусе ехали два старика, весёлый хохмач, что неустанно хихикал всю дорогу на сидении впереди от меня и верная его, не менее пожилая, спутница, регулярно одёргивающая своего деда от чрезмерно, уж, неприличных шуток. Старики мне понравились, и по пути от парковки автобуса к стойке регистрации я предложил им помочь нести часть сумок, благо сам ограничился в этой поездке не слишком наполненным ненужной одеждой рюкзаком. Что они там везли, одному богу известно! Поклажа их оказалась непомерно тяжёлой, но отказаться теперь представлялось мне крайне неловким, тем более, что старушка моему расположению очень обрадовалась. В образовавшейся сразу огромной вереницы туристов нам пришлось простоять по меньшей мере часа полтора, я, за неимением тележки, которые сразу разобрали самые ушлые пассажиры под свои чемоданы, ставил сумки на пол, но с движением очереди был вынужден без конца поднимать и переставлять их вперёд, что уже скоро вызвало у меня знакомые боли в спине. В один момент, когда я в очередной раз взялся было за сумки, в моей пояснице так стрельнуло, что пришлось присесть на корточки, и разве что не застонать от пронизывающей боли. Старики всё поняли, как могли самостоятельно подхватили у меня свои сумки, и, очень извиняясь, принялись сочувствовать. Поясница ни в какую не желала пойти на компромисс, и заставила меня лечь в зале ожидания рейса прямо на пол. Боль была до того невыносимой, что сидеть в кресле я уже не мог: любая вертикальная нагрузка на позвоночник, пусть даже от веса собственного торса, отзывалась в ней острыми ощущениями. Подложив под голову рюкзак, я так и пролежал на кафельной плитке до момента, когда, наконец, объявили посадку и открыли двери в коридор к самолёту. К своему месту в салоне я пробрался с большим трудом, цепляясь и опираясь на спинки расположенных в ряд кресел. Стюардесса, симпатичная приветливая девушка, сразу отметила моё нездоровье, и пообещала что-нибудь придумать, как только рассядутся остальные пассажиры. Всё это время мне пришлось сидеть, опираясь на руки, держа свой таз в подвешенном над сидушкой состоянии; лететь в таком положении девять часов я, очевидно, не мог, и уповал лишь на то, что бортпроводники найдут, куда меня уложить.

Когда пришло время взлёта и стюардессы пошли в проходе меж креслами осматривать, у всех ли застёгнуты ремни безопасности, девушка в строгой аккуратной форме вьетнамской авиакомпании вновь обо мне вспомнила, уточнила моё самочувствие, и, не услышав из моих уст хоть какого-то обнадёживающего ответа, принялась совещаться с коллегами: видимо, решали, что со мной делать. Сниматься с рейса я категорически отказался, и тогда, немало озадаченные, они стали искать мне хоть какое-то место, где я мог хоть как-то перенести предстоящий столь длительный перелёт. Переговаривались они минут десять, пока одной из девушек не пришла идея уложить меня в промежутке между креслами и перегородкой, расположенной у запасного выхода самолёта. Обычно эти места, несмотря на существующие правила безопасности полёта, отводили для матерей с грудничковыми детьми, пространство здесь было значительно шире, чем при остальных креслах, а на перегородках даже устроены специальные петли для возможности крепления к ним детских люлек. В этот рейс, и правда, летело несколько таких мамочек, и лишь один аварийный выход оказался свободным от неугомонных, плачущих во всё горло, младенцев.

В креслах у этого выхода расположились взрослая, лет тридцати пяти или даже старше, дама и, по-видимому, её дочь — юная школьница, сразу погрузившая всё своё внимание в телефон, где отображалась какая-то, очень занимавшая её, игра. Сопровождавшая меня стюардесса пыталась объяснить нахмурившейся при виде меня этой даме сложившуюся неудобную ситуацию, но та, кажется, ни в какую не хотела найти в себе сочувствие и толику сострадания.

— Я специально просила мальчика на регистрации о том, чтобы нам с дочкой дали эти места! Девять часов лететь, вы хоть сами понимаете, о чём говорите? Будет тут валяться: как нам ходить-то через него?! — стрельнула она не добрым взглядом в мою сторону.

Спустя несколько минут общения стюардессы с этой несговорчивой пассажиркой, я уже совсем не мог стоять на ногах даже при том, что опёрся, как мог, на спинку свободного третьего кресла в этом ряду, и был готов рухнуть прямо тут на пол, не дожидаясь окончания этого, казавшегося бесконечным, диспута.

— Девушка! — взмолился я, и сразу поправился, — Леди... Я вас очень прошу пойти мне на встречу. Мне, правда, очень нелегко, сидеть совсем не могу, боли просто адские. Я вам обещаю, что постараюсь, как можно, не стеснять вас и не доставлять неудобств. Пожалуйста, позвольте мне лечь здесь.

— Как вы себе это представляете?! — продолжала возмущаться женщина, — Не доставлять неудобств! Займёте тут весь проход, а нам с дочкой куда деться прикажете?

— Я лягу совсем у стенки, и оставлю вам как можно больше места. Пойдите, пожалуйста, мне на встречу.

— Ну, что вы в самом деле, женщина? — поддержала меня пожилая пассажирка с другого кресла поблизости, наблюдавшая всё это время за нами вместе со своими соседями, — Ну, пускай парень ляжет, раз такая ситуация у него. Неужели он всё это придумывает по-вашему? Тяжело ему, видите же...

— Да? — обернулась недовольная дама к вступившейся за меня старушке, — Может к себе его тогда уложите?

— Ну, о чём вы говорите? — насупилась та, — Посмотрите, сколько у нас места, и сколько у вас впереди. Здесь он даже и не поместится. А вы могли бы и согласиться, вас ведь так просят.

— Чёрт знает что! — обречённо выругалась женщина, и, подобрав, наконец, ноги, недовольная отвернулась к окну.

Стюардесса скорее постелила мне на пол два пледа один поверх другого, и, поддерживая меня под локти, помогла аккуратно лечь на спину. Юная дочурка, сидевшая рядом со своей матерью, с интересом хлопала глазами, и неотрывно наблюдала за происходящим, позабыв свою электронную игрушку.

С некоторой задержкой, самолёт сдвинулся с места и пошёл маневрировать по известным пилоту, расчерченным на асфальте полосам, выводя огромный крылатый лайнер на взлёт. Через несколько минут мы оторвались, наконец, от земли, и стали подниматься всё выше и выше, в девятичасовой, муторный для всех, перелёт. Маленькая принцесса поначалу продолжала украдкой меня рассматривать, смущённо улыбаясь, когда я ловил на себе её взгляд, но, кажется, не в пример своей маме, была совсем не против моего здесь присутствия. Строгая женщина же, напротив, упорно делала вид, что меня вовсе нет, но недовольством, явственно написанным на её лице, выдавала себя: я был, и, по-видимому, крайне мешал ей. Впрочем, места нам троим, на мой взгляд, было вполне достаточно, и неудобства свои дама несколько преувеличивала.

Однажды она, доставая что-то из своей сумки, уронила шариковую ручку, я поспешил подать ей её, приветливо улыбнувшись, но встретил лишь холод, не услышав в ответ никакой благодарности. Кажется, установить с этой мадам хоть какой-то миролюбивый контакт не представлялось возможным.

От еды, разносимый стюардессами по салону, я, разумеется, отказался, и попытался уснуть, чтобы перелёт сократился хоть на какое-то время. Вскоре все пассажиры по просьбе бортпроводников опустили шторки иллюминаторов, и салон погрузился в тот полумрак, когда лишь непогашенные кое-где тусклые лампочки в потолке позволяют хоть как-то ориентироваться, чтобы пройти в туалеты. Молоденькая девчурка вскоре как раз запросилась туда, и мать, демонстративно изучая пространство на полу между мною и их креслами, якобы не без труда вышла в проход, и повела своё чадо в хвостовую часть. Вернувшись через несколько минут, она, так же не глядя в мою сторону, села обратно в кресло у окна, сбросила свои босоножки на не слишком высоком каблуке, и поставила ноги на них же поверх. Краем глаза я отметил, что у неё довольно красивые, узкие лодыжки, что успели неплохо подзагореть за время пребывания во Вьетнаме. Пальцы ног украшали ровные, аккуратные ногти с нанесённым на них белым лаком: яркая его белизна эффектно подчёркивала тёмный загар, которым по прибытию в Москву женщина могла похвастать перед теми, кому в этом году так и не удалось съездить на солнечные южные пляжи. Длинная юбка в несколько слоёв замысловатого кроя ниспадала до середины голени дамы, которая теперь, кажется, настроилась спать, и прикрыла глаза, сложив руки в замок у себя на коленях.

Мне же, несмотря на мои попытки, задремать не удавалось. Спина в таком лежачем положении почти не беспокоила меня, но стоило хоть чуть-чуть повернуться или даже просто привстать, чтобы поправить подушку под головой, которую вместе с покрывалом принесла мне часом раньше заботливая стюардесса, как острая, неумолимая боль вновь напоминала мне всю скованность моего незавидного положения. Уснуть из-за этого было трудно: тело устало находиться в одном положении, хотелось перевернуться на бок, тем более, что спать на спине у меня вообще никогда не получалось. Я лежал с закрытыми глазами, отсчитывая секунды, которые надеялся превращать в минуты, а те в часы быстрее, чем это делало пунктуальное время. В Москве меня, слава богу, обещал встретить приятель, необходимо было доковылять каким-то образом до его машины, а, уж, после добраться домой, и слечь там больным грузом в удобную койку, где, уже никому не мешая, мне предстояло, по-видимому, провести остаток своего отпуска. Как же хорошо, что я не стал сдавать свой рюкзак в багажное отделение и ограничился в качестве сувениров знакомым несколькими безделушками. Не придётся ожидать на ленте, сразу можно будет пройти на паспортный контроль, а оттуда в зал и на выход. Скорее бы уже прилететь! Но часы неутешительно сообщали мне, что полёт будет длиться ещё не менее пяти часов, а я уже не знал, куда себя деть.

Мысли мои вдруг нарушили упёршиеся в правое плечо ноги моей недружелюбной соседки. Я раскрыл глаза и с удивлением посмотрел вначале на белые ногти, находящиеся теперь в такой близости, а затем на их хозяйку, но та, видимо, спала: в полумраке я видел, что глаза её оставались закрыты. Наверное, выдвинула ноги во сне, устав держать их в одном положении, — решил я. Мне это не слишком мешало, и я остался неподвижен, чтобы не разбудить эту даму, которой итак причинил неудобства. Пятки её съехали с завалившихся теперь на бок босоножек, оказавшиеся на полу рядом с моим предплечьем, а пальцы и опорные подушечки стоп стали на мою руку. Девчурка на соседнем кресле так же спала, подобрав ноги под сиденье и уронив голову себе на плечо.

Так мы летели ещё минут тридцать, я уже совсем привык к упирающимся в меня загорелым ногам соседки, даже несколько позабыв о них, и продолжая блуждать в дебрях своих мыслей обо всём на свете, как это бывает, когда долго не можешь уснуть. Но потом произошло то, от чего я совсем обомлел и здорово растерялся, не зная, что делать. Дама, восседающая в кресле надо мною, начала ворочаться во сне, насколько это позволяло ей неудобное сидячее положение, и в один момент выдвинула ноги дальше вперёд, попросту возложив их мне на грудь! Ситуация эта настолько меня шокировала, что я первые несколько секунд совсем не нашёлся, как быть. Женщина по-прежнему спала, и с одной стороны мне совсем не хотелось будить её, чтобы не слышать вновь недовольное её ворчание или, того хуже, призывы к стюардессе убрать меня отсюда куда угодно, лишь бы я больше не тревожил её и дал нормально уснуть. С другой же стороны уложенные на меня, пусть даже красивые, ступни нарушали все дозволенные рамки приличия. Я, может, и доставлял этой пассажирке некоторые неудобства своим неуместным присутствием, но это точно не было поводом превращать меня в подставку для ног!

Попробовав было аккуратно сместить их рукой обратно, несколько напрягся, и сразу почувствовал боль в пояснице. Женщина же, наоборот, вытянула свои ноги во всю длину, пристраивая их на моей груди с ещё большим удобством. Оставалось лишь разбудить её и попросить освободить меня от столь неожиданного груза. Я снова посмотрел на лицо этой взрослой барышни, но веки её по-прежнему были закрыты, и, кажется, спала она глубоко и безмятежно. Борясь со страхом рассердить и без того недоброжелательную ко мне мадам нарушением её сна, я так и не решился тревожить её, и придумал лишь аккуратно натянуть укрывающий меня плед по самое горло, чтобы не привлечь внимание к своему унизительному положению снующих иногда в проходе пассажиров и бортпроводниц. Теперь в царящем в салоне самолёта полумраке возложенные на меня ноги под тёмно-синим пледом не должны были стать заметны случайно брошенному постороннему взгляду.

Следующие сорок минут ноги женщины продолжали лежать на мне, и, признаться, ни о чём другом я больше и думать не мог: всё моё сознание было сконцентрировано на них. Ещё бы! Никогда ещё ни одна девушка не позволяла себе со мной такого. Такой стыд охватил, хотелось провалиться сквозь пол, и упасть с десятикилометровой высоты вниз, чтобы высвободиться, наконец, из-под этого морального гнёта. Ещё больше я желал, чтобы эта фривольная дама сняла с меня свои стопы раньше, чем проснётся. Тогда эта тайна осталась бы только со мной, и, уж, я бы как-нибудь пережил это унижение, но если она увидит этот позор, то стыд мой, кажется, многократно умножится, тем более, оттого, что я не нашёл в себе смелость протестовать ей, и всё это время терпел, словно, и правда, вполне себе был пригоден на роль коврика у её ног. Ещё и заботливо укрыл их пледом, будто бы потакая её удобству!

Словно услышав мои мысли, женщина вдруг, наконец, сняла с меня свои загорелые стопы, вынув их из-под покрывала, на ощупь нашла свои босоножки, встала и вышла в проход. Видимо, захотела в туалет, и проснулась. Интересно, успела ли она сообразить, в каком качестве использовала меня всё время своего сна? Мысль эта не давала мне покоя, и я очень надеялся, что всё произошедшее осталось известным лишь мне. Если бы она заметила это, — думал я, — то наверняка извинилась бы, а раз нет, значит всё прошло вне её внимания.

Какого же было моё удивление, когда, вернувшись, леди села в кресло, вновь вынула свои ноги из стесняющей их обуви, и бесцеремонно просунула их обратно под плед на моей груди! На этот раз она точно бодрствовала и отдавала полный отчёт своим действиям. Раскрыв рот от такой неслыханной наглости, я снова попытался отстранить их, возмущённо обратившись к ней: «Девушка!..». Но, не дав мне в голос высказать свои совершенно правомерные претензии, она очень строго и даже несколько нахально посмотрела на меня, и довольно ощутимо ударила подошвой левой ноги по губам. А потом, стукнув так ещё раз, наклонилась ко мне, переваливаясь всем весом вперёд и оттого крепко прижимая пяткой мою голову к полу, тихо, что слышал только я и она, прошипела:

— А, ну, тихо мне! Будешь пищать — растопчу.

И откинулась обратно на спинку, продолжая держать свою ногу поверх моего рта, не позволяя мне больше возмущаться, и оставив лишь шокировано хлопать глазами, не сводя с неё взгляда. Сверля меня властным выражением глаз, леди убедилась, что я больше не предпринимаю никаких попыток выбраться из-под неё, затем наклонилась ещё раз, взяла край пледа, и натянула его, теперь уже укрыв меня с головой, чтобы не привлекать к нам внимание. Правую ногу она так же переместила с моей груди на лицо, вальяжно положив её на левую так, что пятка её уткнулась мне прямо в нос. Не веря происходящему, я послушно лежал, замерев, на полу, и совершенно не знал, что мне делать. Попытавшись было вновь снять её ноги со своего лица, я получил значительно более сильный удар пяткой по лбу, после чего нахальная дамочка принялась ёрзающими движениями ног крепко втирать мой нос и рот в самое лицо, словно и впрямь собираясь раздавить меня. От боли и обиды на глазах моих выступили слёзы, и я уже не решался больше сопротивляться ей, благодаря хотя бы за то, что всё это происходило под пледом, и должно было остаться незамеченным для остальных людей в самолёте. Уверившись, что я не намерен больше перечить ей, леди успокоилась и перестала мучить меня, но ног своих не убрала, а оставила стоять на мне, покрывая ими всё лицо. Что меня отдельно удивило: ноги её совсем не источали неприятного духа, хоть и пахли по-особому: в запахе этом улавливались и кожаные стельки её босоножек, и лёгкое благоухание нанесённого ранее крема, размягчающего пятки, и едва слышный привкус пота. За ступнями своими женщина явно следила, подушечки были бархатными и очень женственными, без мозолей и каких-либо твёрдых, натоптанных уплотнений. Нос мой упирался в центр арки её, надо признать, изящной стопы, и вдыхал теперь смесь ароматов тех косметических средств, что использовала эта барышня в уходе за своими ногами. Неприятным было лишь осознание того факта, что она так легко подчинила меня себе, морально раздавила, и превратила теперь в угодную ей подставку — именно это сравнение не давало мне покоя. Я лежал, не смея пошевелиться, нюхал эти властные надо мной ступни, и потерял все возможные точки опоры своего Я. О том, кто я сейчас при этой царице, не хотелось думать, но именно эти мысли были единственно возможными теперь в моей голове. Не считать же овец, пытаясь забыться — поди, отвлекись от такого!

Выхода из сложившейся ситуации я, и правда, не находил. Жаловаться на беспардонную пассажирку стюардессам не представлялось мне возможным, потому что меньше всего мне хотелось, чтобы о моём унижении узнал кто-нибудь ещё. Окружающие нас люди наверняка так же услышат меня, и уже через полчаса половина салона будет хихикать над этой постыдной для меня ситуации. Переложить меня отсюда будет тоже, судя по всему, некуда; так что, бортпроводники, вероятно, лишь сделают замечание моей соседке, и на том посчитают инцидент исчерпанным. Разве что пересадят её, поменяв с кем-нибудь местами. Но, нет, никому рассказывать о происходящем сейчас я совершенно не желал! Не говоря уже о том, что мой слабый английский вряд ли позволит мне достаточно и понятно объясниться. Ничего не оставалось, как надеяться на то, что женщине развлечение это скоро наскучит, и она, если я не буду особенно злить её своим сопротивлением, оставит меня в покое.

И вдруг мне пришла замечательная, как тогда показалось, идея. Я решил, что могу попробовать якобы случайно задеть ноги спящей рядом дочери нахальной дамы, и, уж, при ней, хотелось мне верить, та постесняется продолжать это глумление. Дотянувшись рукой до икр девочки, я несильно толкнул её, и в следующий миг та действительно проснулась, посмотрев в мою сторону. Расчёт удался! Мать действительно сразу убрала с меня ноги, поставив их обратно поверх своих босоножек.

— Тихо, тихо, моё солнышко, — повернулась она к дочери, — всё хорошо, мальчик случайно задел тебя. Спи, моя радость, лететь нам ещё долго.

Даже сквозь полумрак я отметил злой взгляд, брошенный женщиной в мою сторону, от которого мне стало не по себе. Пусть так, — думал я, — если леди перешла все границы, и творит бог весть что, то это не значит, что я, точно безмозглый овощ, буду терпеть происходящее до конца полёта.

Но через несколько минут девчонка вновь задремала, и когда мать убедилась в том, что мы снова «вдвоём», то вдруг резко занесла ногу над моим лицом и в полную силу ударила меня пяткой по носу. Если раньше о мерцающих при ударе в голову звёздочках я слышал лишь в качестве литературной аллегории, то теперь убедился на собственном опыте, что искры из глаз сыпятся по-настоящему! С ужасом я потрогал свой нос: сломан он не был, но кровь шла обильно. Отшвырнув той же ногой мою руку в сторону, дама вновь придавила моё лицо, наклонилась меня, и тихо, сквозь зубы, но отчётливо произнесла:

— Ещё раз такое выкинешь, я тебя изувечу! Засранец!

Вторая её ступня так же вернулась обратно, и теперь я уже совсем не смел сопротивляться, сокрушённо и покорно оставаясь под этими, имеющими такую безграничную надо мной власть, пятками. Скоро не пойми, отчего такая жестокая, барышня принялась очень легко, даже в каком-то смысле нежно, потирать ногами мой нос и губы, перепачканные в крови. Казалось, что она специально размазывает её по моему лицу, однако, я был так подавлен, что осмелился лишь слегка придержать её стопы руками с обоих сторон, как бы моля о том, чтобы она не наступала мне на больной нос слишком сильно. Видя, что я лишь робко касаюсь её ног пальцами рук, но уже не перечу развращённой пассажирке и не предпринимаю никаких попыток высвободиться из-под неё, та не стала сердиться, и позволила мне держаться её. Минуту спустя она подняла свои стопы, чуть развернула их к себе, изучая внимательным взглядом, затем вновь наклонилась ко мне, и уже неожиданно ласково, так же чуть слышно, как раньше, сказала:

— Перепачкалась о тебя, посмотри. А, ну-ка, вылижи это всё, чтоб было чисто!

Мне, признаться, было уже всё равно. Если нос мой остался цел, то нутро моё было сломленным. Чуть помедлив, ровно столько, что хозяйка моего положения не успела ещё принять это за отказ, я лизнул ей пятку. А потом ещё. И, продолжая придерживать изящную ножку, занесённую в нескольких сантиметрах над моими губами, принялся не быстрыми движениями, но беспорядочно вылизывать её, чувствуя привкус собственной крови. Продолжая неотрывно и затравленно смотреть прямо в глаза соседке, я скоро обнаружил довольную её улыбку — кажется, это было впервые с момента нашего знакомства. Видя, что моя покорность успокоила её, я стал лизать ещё старательнее, перемещаясь языком от пятки к сложенным ровным рядком пальцам и обратно. Покопавшись в сумочке, дама вынула оттуда влажную салфетку, и, мне даже показалось, очень заботливо протёрла моё лицо, улыбаясь ещё доброжелательнее.

— Ты умничка, — коротко, но очень ласково произнесла она, и забросив салфетку под сиденье, вновь подала мне свои загорелые ножки.

Как бы странно это не звучало в столь унизительной для меня сцене, между нами, кажется, установилось какое-то примирение: я безоговорочно слушался женщину, а она будто бы даже стала заботливее и обходительнее со мной. Правила были ясны: я потакаю её самоуверенной, пусть выходящей за всякие мыслимые рамки, наглости, а она больше не бьёт, не топчет меня, не ворчит на моё вторжение, и проявляет, насколько это можно так называть, некоторую благосклонность.

Вторая её ступня была так же тщательно вылизана мною, развратная эта кошка разве что не урчала от удовольствия. Когда моей крови на ногах леди уже не осталось, я стал ощущать на языке слегка солоноватый вкус: видимо, остатки крема так же были слизаны мною, и теперь я мог познать настоящий привкус кожи женской стопы. Мне совсем не было неприятно. Говорить об удовольствии я бы не стал, но отвращения точно не испытывал. Даже мысли о том, что меня сейчас крайне унижают, куда-то ушли, как в туман. Я думал лишь о том, чтобы нечаянно не разозлить её вновь: нос до сих пор ощутимо побаливал, и получить во второй раз мне хотелось меньше всего. В конце концов, это женщина, и при том довольно красивая, — глупо успокаивал я себя, — Не самая худшая ситуация. Тем более, что до прилёта в Москву оставалось уже несколько часов, и однажды всё это кончится, оставаясь лишь нашей с ней тайной.

Королева положения совсем расслабилась, отдав вес своих ног в мои руки, поддерживающие их над лицом. Лизал я эти стопы довольно продолжительное время, даже в горле пересохло от растраченной слюны. Когда пальцы уже заметно устали от постоянного напряжения под этой небольшой, но с течением времени становящейся всё более значительной, нагрузкой, в салоне вдруг резко вспыхнул свет, томящие меня ножки шустро исчезли в свои босоножки, а пассажиры стали просыпаться. Глаза постепенно привыкли к яркому освещению, я вновь посмотрел на свою мучительницу, и встретил такую добрую и... даже где-то кокетливую улыбку на её устах, что вновь удивился, как быстро может меняться настроение этой дамы. Это расположение я заслужил старанием своего языка, не иначе. Женщина была очень довольна.

Бортпроводницы суетливо забегали в проходе, промелькнула проезжающая мимо серебристая тележка, и в воздухе запахло едой. Пришла пора во второй раз кормить пассажиров.

Есть я хотел крепко! Утром я никогда не завтракаю, старая студенческая привычка. В этот день я так же ничего не ел, даже в аэропорте не успел ничего себе купить, простояв вначале в очереди на регистрацию со стариковскими сумками, будь они неладны, а затем, уже надорвавшись, лёжа в холле ожидания посадки на рейс. Запах горячей пищи дразнил мой нюх, но есть в моём лежачем положении не представлялось возможным, и я лишь сглатывал слюну, стараясь отвести мысли от голодного своего чувства.

Пока в салоне горел свет, и дружелюбно настроенная теперь моя соседка в ожидании телеги с едой ворковала со своей проснувшейся дочерью, я смог хорошенько украдкой рассмотреть её. Тёмные, не жгуче-чёрные, но, скорее, каштановые прямые волосы аккуратно спадали на изящные, пожалуй, даже хрупкие, оголённые её плечи. Макияж лица был очень выдержанным: губы окрашены приятным, не слишком ярким бардовым оттенком помады, глаза едва заметно очерчены чёрной тушью, брови так же сдержанно отрисованы двумя красивыми, строгими линиями. Носик женщины был и вовсе премилым: прямой и ровный, пропорционально складный. Подрумяненные щёки придавали её лику ту свежесть, что заметно скрашивала уходящую молодость. Добрая улыбка, с которой эта привлекательная, способная дать значительную фору многим юным девчонкам, леди общалась со своей дочерью, верно подрастающей ей на смену, никак не позволяла представить, сколь жестокой и властной способна быть эта мать. На какой-то период я и вовсе, кажется, позабыл о том, что вытворяла она со мной в моём беспомощном положении некоторое время назад. Бросая иногда взгляд в мою сторону, женщина продолжала улыбаться, но уже несколько заговорщицки, словно напоминая мне о нашем маленьком секрете. В эти моменты я смущённо отводил от неё глаза, не зная, как правильно реагировать. Улыбка её будто бы растопила меня: я уже совсем не злился, и едва ли обижался на неё; даже поймал себя на мысли, что дама эта всё больше нравилась мне. Но в следующий миг отчётливо припомнил, как грубо и безапелляционно она унижала меня, и, насупившись, вновь отвернулся к стене.

Поддерживая телегу с двух сторон, к нашему ряду, наконец, подошли стюардессы, и по обычаю уточнили, кто что желает есть.

— Как вы себя чувствуете? — приветливо обратилась ко мне одна из девушек.

— Спасибо, всё хорошо, — ответил я, слегка подтянув на себя укрывающий меня плед, и бросил чуть укоризненный взгляд на мучившую меня недавно соседку.

Та самодовольно улыбнулась, видимо, удовлетворённая моим ответом бортпроводнице.

— Будете ли вы кушать? — с сомнением и толикой сочувствия спросила меня девушка.

— Нет, спасибо, — грустно ответил я: есть хотелось, но делать это с подноса, стоящего у меня на груди, представлялось крайне неудобным.

Однако леди, восседающая надо мной решила иначе:

— Нет-нет, он поест, я помогу ему.

Крайне удивлённый, я, чуть приоткрыв рот, посмотрел в сторону барышни, а та задорно подмигнула мне, словно давняя подружка, и уверенно уточнила:

— Курицу.

Она даже решает вместо меня, что именно я буду есть! — с досадой подумалось мне, но из имеющегося небогатого ассортимента я, и правда, выбрал бы курицу.

— Я вижу, что вы подружились, — довольно улыбаясь, отметила стюардесса, и добавила, уже обращаясь к моей соседке, — Спасибо вам.

Знала бы эта девушка, какой ценой мне пришлось зарабатывать эту дружбу!

Распахнув столик, прилаженный к рукоятке свободного в нашем ряду третьего сидения, бортпроводница установила туда мой поднос с едой, и покатила тележку к следующим за нами пассажирам.

— Мы с дочкой поедим, а потом покормим тебя, — ласково пообещала мне женщина, а молоденькая девчурка весело захихикала.

— Я не буду, — пробовал было отстоять я хоть маленький островок своей свободы в океане её власти, затопившем меня со всех сторон.

Но она не позволила и этого:

— Будешь, — сменив улыбку строгим выражением глаз, констатировала она.

Я промолчал: какое было теперь моё положение, чтобы спорить с ней? Закончив свою трапезу, привлекательная моя мучительница дотянулась до серебристого фольгового контейнера с курицей и рисом, предназначенного мне, и красивыми, длинными пальцами рук, увенчанными таким же, как и ногти на ногах, белым маникюром, наколола на вилку пару кусочков мяса. Наклонившись ко мне, леди поднесла её к моему рту в сопровождении страхующей снизу от возможных жировых капель ладошкой.

— Не надо, я сам! — умоляюще посмотрел я на кормящую меня, словно маленького ребёнка, даму, но та сразу отрезала:

— Сам ты весь обляпаешься. Давай, хватит канючить.

Я безучастно раскрыл рот, а пассажиры с соседнего ряда вытянули шеи, с любопытством наблюдая за происходящим и снисходительно улыбаясь. Больше всего меня угнетало именно это их присутствие: пусть они не видели то унижение, в котором я пребывал полчаса назад, но даже это кормление превращало меня в какое-то беспомощное дитя, лишая всех заложенных и вполне развитых во мне мужских качеств. Но перечить соседке, играющей теперь со мной по угодным ей правилам, не было никакого желания: этим мы привлекли бы ещё больше ненужного внимания, да и тяжесть её властных пяток, способных до крови разбить мне лицо, не покидала моё сознание.

Несколько раз моя кормилица роняла мне на подбородок несколько крупиц риса, и делала она это не иначе специально: в этом можно было быть уверенным, видя снисходительную улыбку, возникающую на её губах. Собирая их стройными, загорелыми пальцами, она вкладывала эти разваренные зёрна в приоткрытый мой рот, вынуждая незаметно для окружающих слизывать их языком. Но пассажиры, кажется, угомонились, и сосредоточились на своей трапезе; одна лишь мамина дочка с таким интересом наблюдала за нами, что приводила меня в ещё большее смущение.

Заботливо придерживая мою голову со стороны затылка, женщина поднесла мне стакан апельсинового сока, но я вовремя спохватился:

— Не нужно, а то в туалет захочу, — произнёс и сразу осёкся, стыдливо потупив взгляд: кажется, я, и правда, уже чуть ли не подыгрывал ей в навязанной мне унизительной роли.

— И то верно! — рассудительно согласилась она со мной, и отставила полный стакан обратно на мой поднос.

— Ну, булочку ты, наверное, уже не будешь, — размышляла эта сеньора вслух, — а пирожное я дам тебе позже, пусть пока это переварится.

Позже бортпроводники собрали наши подносы, и, сложив столики обратно в подлокотники, хозяйка моего положения растерянно окинула взглядом пространство вокруг, раздумываю, куда бы поставить пластиковую пиалу с моим тирамису.

— Давайте, я сам съем, — стараясь вложить в свою интонацию возможно больше уверенности, обратился я к ней и протянул руку.

— Нет! — чуть нахмурившись, ответила дама, — Я покормлю тебя им позже, — и, не найдя моему десерту лучшего места, чем на полу у себя под креслом, задвинула его туда лёгким движением изящной ножки.

Следующие полчаса эта красавица листала журнал, изредка обращая беглый и чуть досадливый взор на продолжающие светить в проходе светильники. По этим её взглядам я догадался, что она, верно, только и ждёт, когда вновь погасят свет, и оставлять меня в покое вовсе не намерена, а, напротив, желает непременного продолжения унижающей меня игры.

Девчурка, сидящая в соседнем кресле, увлечённо погрузилась в свой смартфон, и, кажется, забыла обо всём вокруг. Пока её мать лениво перебирала страницы журнала, я вновь предался изучению внешних чёрточек этой женщины, попутно раздумывая обо всём произошедшем между нами. Поймав на себе однажды мой взгляд, она в этот раз ещё более кокетливо улыбнулась и даже чмокнула губами в мою сторону, словно направляя мне поцелуй. Несмотря на всю нелепость сложившегося нашего общения, эта леди всё больше нравилась мне. Как ни старался я погасить в себе возникающую неуместную, на мой взгляд, симпатию к ней, выходило лишь обратное: я находил её всё милее, а эти частые, обращённые мне доброжелательные её улыбки возбуждали тот мужской интерес, с которым трудно совладать, если видишь, что нравишься красивой барышне. Узкие лодыжки находились меньше, чем в полуметре от меня, и поглядывая в их сторону, я каждый раз с некоторой неохотой отмечал про себя, что они действительно прелестны. Никогда ранее мне не приходилось целовать ноги женщины ниже колена, и, тем более, облизывать их. Но что, в сущности, такого, уж, в этом постыдного? — уговаривал я себя. В конце концов, галантные мужи не чураются целовать девичью ручку, а так ли велика разница: руку или ногу? Впрочем, нет, что за глупости лезут мне в голову?! Валяться в ногах у женщины — удел подкаблучников. Никогда настоящий, уважающий себя мужчина не позволит себе такого. Но ведь я сейчас именно, что валялся. Впрочем, делал я это не по собственной воли, и принудила меня к этому сложившаяся со мной, неприятная ситуация. Или... эта дама.

Неизвестно, до чего бы я договорился с собой в дебрях этих размышлений, но в салоне вдруг снова погасили основной свет. Биение моего сердца заметно участилось: что теперь будет? От неминуемого, теперь я в том уже не сомневался, продолжения этой игры спасала лишь девочка, продолжавшая неистово шарить пальцем по экрану своего телефона. При ней бодрствующей мать наверняка не станет вновь издеваться надо мной.

Мимо проходила стюардесса, и соседка моя окликнула её, попросив принести для неё и дочери пледы. Может, наконец, возжелает поспать, и уже до Москвы не станет меня трогать, — понадеялся я, — лететь-то оставалось не так долго. Но, укрыв себя и юное своё чадо, женщина продолжала сидеть в кресле, не смыкая глаз. Лицо её вновь стало серьёзным, и в мою сторону она, кажется, больше совсем не смотрела.

Длительный перелёт вкупе с тем, как рано мне сегодня пришлось подняться, начинал утомлять, и спустя некоторое время я почувствовал, как мягкой поступью приближается сон. Тело расслабилось, мысли стали всё чаще сбиваться с логичного хода, и скоро я начал проваливаться в сон.

Вернула в реальность лёгкая и даже нежная, но ощутимая пощёчина. Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной пассажирку, державшую в левой руке пластиковый бокал, похожий на те, что используют для Маргариты, но наполненный кремовым тирамису.

— Время десерта, — улыбаясь, констатировала дама и поднесла ложку с лакомством к моим губам.

Я слегка приподнял голову и послушно раскрыл рот, хотя сладкого мне не хотелось.

— Вот умничка, — одобрительно кивнула головой дама. — А дальше с ножки.

И, поставив бокал на пол, она слегка отклонилась назад к спинке кресла, а затем с самодовольной улыбкой погрузила вытянутый мысок своей изящной ножки в белый крем. Зачерпнув наманикюренными пальцами красивой стопы итальянский десерт, женщина поднесла их к моим губам и выжидательно посмотрела мне в глаза.

В этот раз я уже нисколько не сопротивлялся ей и сразу стал послушно слизывать сладкий крем с подушечек пальцев.

— Как следует, — велела снова ставшая серьёзной дама. — Ножка должна остаться чистой.

Чтобы угодить ей и не сердить, мне пришлось просовывать язык между пальцами и даже взять её ступню в руки, слегка развернув внешней стороной к себе: только так мне удалось тщательно вычистить от десерта её ноготки. Сосредоточенный на ножке пассажирки, я лишь изредка бросал взгляды в стороны её лица, чтобы понимать, в каком настроении она пребывает и всё ли я делаю правильно. Вызывать её гнев теперь совсем не хотелось — больной нос продолжал напоминать о том, что наши взаимоотношения могут выстроиться совсем иначе, если я снова окажусь в немилости.

— Вот теперь ты мне нравишься, — словно уловив ход моих мыслей, улыбаясь, прошептала мне она, склонившись над моим лицом.

И продолжила кормить меня таким экстравагантным образом.

Я лизал протянутые мне ноги ещё длительное время, пока их владелица не уверилась, что они стали совсем чистыми. Тогда она переставила их мне на грудь, сама накрыла нас пледом и следующие полчаса, вероятно, дремала.

Потом я почувствовал, как давление стало закладывать уши и догадался, что пилот принялся снижать высоту. Скоро мы должны были приземлиться, а мои не то злоключения, не то приключения (теперь я уже и сам этого не понимал) — закончиться. Здесь я поймал себя на мысли, что эта властная дама мне нравится. Нравится её улыбка, забота, с которой она кормила меня курицей с ложки, пусть даже это выглядело комично и с её стороны явно наигранно. И нравятся... её ножки. Изгибы изящных стоп, которые за несколько часов такого близкого их присутствия я изучил от кончиков длинных ровных пальцев до ухоженных пят. Вкус её кожи, узкие щиколотки и небрежно брошенные рядом красивые босоножки. Осознание того, что совсем скоро она встанет и вместе с дочкой покинет самолёт, после чего я больше никогда её не увижу, вызвало во мне досаду.

То, что ещё несколько часов назад возмущало и представлялось мне унизительным — её стопы, нахально и бесцеремонно возложенные мне на лицо, — теперь необъяснимо нравилось и даже возбуждало. Эта женщина словно открыла во мне какую-то новую сексуальную грань, неведомую ранее. Красивые женские ножки всегда привлекали мой взор, я заглядывался на обутые в вечерние туфли с открытым мысом или фривольные кокетливые босоножки на каблуке стопы, но никогда не желал вот так держать их у себя на лице, превратившись им в подставку, и, тем более, послушно вылизывать даме пятки после того, как она отлупила меня ими по губам.

Не сдержав порыв, я бережно поднял стопы моей развращённой соседки со своей груди и перенёс их снова себе на лицо, прижав к нему руками и не желая выпускать. Несмотря на моё своеволие, королева не отобрала их у меня, но вместо этого стала нежно поглаживать подушечками пальцев мои щёки, ласкать губы, а потом раскрыла обеими ножками мне рот и погрузила в него свою холёную пяту.

Когда в салоне зажгли свет, влюбившая меня в себя за несколько часов взрослая распутница подобрала свои сокровища обратно в босоножки, а я только завороженно проводил их взглядом, щурясь от непривычного теперь яркого света. Мы эпизодически переглядывались и едва заметно улыбались друг другу. Она — довольно и уже не надменно, но по-матерински снисходительно и немного задумчиво, а я — подобострастно и с вопрошанием: что теперь будет?

В какой-то момент оставив меня в обществе своей дочурки, она встала с кресла и, словно нечаянно задев мою щёку своей босоножкой, ушла в сторону хвостовой части лайнера. Вернувшись через несколько минут, садясь в кресло, леди наклонилась ко мне и, несильно шлёпнув ладошкой по щеке, заставила открыть рот. Подчинившись ей, я сразу получил в рот скомканный клочок бумаги.

— Это мой маленький подарок, — лукаво улыбаясь, негромко сказала дама. — Держи его за щёчкой, как леденец, до самого приземления, и смотри, не проглоти, дурачок! Внутри тебя ждёт сладкая начинка.

Сказав это, она рассмеялась и, повернувшись к дочке, больше не обращала на меня никакого внимания до конца полёта. Во рту я сразу недвусмысленно ощутил солоноватый вкус, которым была пропитана мокрая бумага. Вероятно, мадам подтирала ею себя после посещения уборной! Удивительно, но я не попытался выплюнуть «подарок», несмотря на терпкий вкус, а послушно, как велели, уложил его себе за щёку и продержал там всё оставшееся время. Как не пытался я поймать взгляд взволновавшей меня соседки, больше мне этого так ни разу и не удалось, будто она совсем забыла о моём существовании и наших шалостях под пледом.

Когда шасси самолёта коснулись асфальтовой полосы, пассажиры по обычаю зааплодировали и скоро по окончанию рулёжки повскакивали со своих мест в проход. Мадам так и не взглянула на меня и просто ушла. Моему сожалению не было предела. Я до того растерялся от всей этой нетривиальной ситуации, что не только не решился попросить у неё номер телефона, но даже не догадался узнать имя. Впрочем, о каком знакомстве могла идти речь, когда меня весь полёт использовали то в качестве ножной подставки, то и вовсе в качестве ведра для туалетной бумаги.

Бумага! О какой начинке говорила эта дама? Не обращая внимания на ползущую к выходу вереницу людей в проходе, я достал изо рта комок и, отделив его влажные фрагменты друг от друга, скоро обнаружил внутри более плотную лощёную бумагу, также скомканную в шарик. Аккуратно развернув её, я весь засветился и моё сердце учащённо забилось: в руках у меня была теперь потрёпанная, но с различимыми буквами и цифрами визитная карточка. Кузнецова Марина Михайловна, финансовый директор. В числе прочих телефонных номеров значился и личный мобильный. А на другой стороне шариковой ручкой красивым витиеватым почерком было выведено: «Ты мне ещё понадобишься. Жду звонка».