Сходил с ума.

Опасения его о том, что всюду враги подтвердись, когда в проливе Босфор неожиданно всплыла мина, прервав рутинный Семечкин променад и он, деликатно подавившись булочкой с марципаном, отставил в сторону остывший чай в бумажном стаканчике, на всякий случай сделал фотографию (себя и мины) и отправился домой погибать.

О том, что далее будет хуже, говорило в нем буквально все — от образов прочитанных книжек (пока шёл к себе в новую студию), Семечкин зачем-то засунул руки в карманы пальто, поднял воротник и помрачнел лицом, словно его ждал не диван из икеи с новым Нетфликсом, а меблированная комната, со старым медным чайником, где сахара, естественно, не было, до встреченных лиц прохожих — везде было видно, что наступает беда.

— Вот так себя и ощущали герои Ремарка — тревожно думал Семечкин и сразу замёрз.

Впереди была сплошная туманная неопределенность, и на свой счёт иллюзий у Семечкина не было вовсе — он не был особо талантлив, не был востребован и кому-то до крайности нужен, а значит Перо судьбы легко вычеркнет его из книги бытия, словно и не бывало.

Единственное, о чем он жалел в момент крушения мира, это была любовь. Не та кинематографичная любовь, которую он немного не понимал, а другая — тайная, заветная. Та история любви, где он встречает Ее.

И покоряется Ее воле.